Остановившись, чтобы перевести дух, Альби огляделся, окинув взглядом и будку смотрителя, и повисший над верхушками деревьев красноватый шар зимнего солнца, похожий на готовый прорваться нарыв, и коричневатые пятна перемолотой коньками слякоти, напоминавшие мокроту чахоточного больного. Лед под коньками Альби негромко хрустнул, и он поспешил присоединиться к длинной веренице мальчишек, которые, вцепившись друг в друга, катались по кругу «паровозиком». Секунда – и вот он уже несется вместе с остальными, громко выкрикивая на ходу «Чух-чух-чух!» и выпуская изо рта клубы белого пара.

Когда промокшие ноги начали замерзать, Альби покинул хоровод и, подъехав к берегу, наклонился, чтобы отвязать взятые напрокат коньки. У него еще осталось несколько мелких монет, и он решил, что купит сестре порцию горячей сладкой каши с джином. Почему-то ему казалось, что такая каша ей не только понравится, но и будет полезна для ее здоровья.

– Альби! – окликнул его кто-то, и мальчик обернулся.

– Здрасьте, мисс Айрис.

– Привет. Я так и думала, что найду тебя здесь. Мы тебе махали-махали, но ты нас не видел.

Держа коньки в одной руке, Айрис шагнул к ней, и она крепко обняла его за плечи.

– Скажи, ты сегодня видел Роз? Как она?

– По-моему, хорошо, – отозвался Альби, покосившись на спутника Айрис. Однажды он уже видел его в обществе Сайласа, вспомнил мальчик. Кажется, этот тип – художник или что-то вроде того. – Только она все равно меня не любит – все время зажимает нос и говорит, что от меня плохо пахнет, – добавил Альби и фыркнул.

– Не мог бы ты передать ей, что я… что я очень о ней скучаю?

Альби пожал плечами, потом ткнул пальцем в атласную розетку, приколотую к лифу ее платья под плащом.

– А-а, вы все-таки носите эту штуку, которую я вам подарил!

На мгновение ему захотелось рассказать Айрис о Сайласе – о том, как чучельник ни с того ни с сего вдруг принялся расспрашивать его о ней. Как-то раз Альби случайно видел, как в глухом переулке Сайлас прижал к стене и схватил за горло какую-то женщину. Что они не поделили, он, конечно, не знал – быть может, девица пыталась его надуть, но этот случай вселил в него тревогу, и сейчас Альби раздумывал, не стоит ли предупредить Айрис насчет чучельника. Ему не хотелось, чтобы девушка попала в беду, но что именно он должен ей сказать, мальчишка понятия не имел. Если он просто скажет Айрис, мол, один человек о ней расспрашивал, она просто рассмеется и будет права, ведь никаких фактов у него нет. Нет даже подозрений – одни лишь дурные предчувствия.

Пока он раздумывал, Айрис снова заговорила:

– Познакомься с мистером Фростом, Альби. Он – художник и пишет мой портрет.

– Пишет – это чего? – осведомился Альби.

– Рисует. Красками, – пояснила Айрис.

– А-а.. – Альби улыбнулся. – Здрасьте, мистер.

– Как поживаешь, Альби? – сказал мистер Фрост, разглядывая мальчика. – Ах ты, господи! Где же твои зубы?..

Альби шмыгнул носом и вытер его рукавом.

– Не выросли, сэр. Я мечтаю накопить денег и купить искусственные.

– Но они, кажется, стоят дороговато?

– Четыре гинеи за полный комплект… – Альби заметил, что взгляд мистера Фроста стал каким-то особенно пронзительным и острым. Под этим взглядом он почувствовал себя голым и невольно отшатнулся, как отшатывалась его сестра, когда к ним в каморку приходил один джентльмен с широким, рыхлым лицом, усыпанным мелкими, едва подсохшими болячками, которые придавали ему сходство с подгнившей картофелиной. Альби так и называл его – Картофельная Морда.

– Черт меня возьми, Айрис! – воскликнул мистер Фрост. – Это именно то, что нужно! Он мне подходит!

– Подходит для чего? – удивлено спросила Айрис, и Альби едва удержался, чтобы не задать тот же вопрос. Художник ему понравился, но… мало ли какие люди бывают на свете.

– Для моей картины с пастушком – картины, которую я задумал, – пояснил мистер Фрост. – Ну, леди Гижмар, разве вы не видите?..

Кто такая эта леди Гижмар, хотел спросить Альби, но сказал совсем другое.

– Если за это будут как следует платить, почему бы нет?.. – проговорил он солидно. – Тоже мне наука – перегонять коров или овец! Я быстро научусь, сэр, не сомневайтесь. А куда их гнать, небось на Спиталфилдский мясной рынок?..

Шли дни, летели недели.

В последней четверти января Луис закончил подготовительные наброски, разметил на холсте фигуру возлюбленной Гижмара и начал подбирать краски, чтобы как можно точнее передать оттенок медно-рыжих волос Айрис. Сама Айрис к этому времени не только научилась стоять совершенно неподвижно («Я стала идеальной натурщицей!» – шутливо говорила она), но и писать масляными красками – разводить, смешивать, добавлять к рисунку мельчайшие детали с помощью тонкой собольей кисти, чтобы не было видно мазков, соблюдать пропорции, форму и перспективу при изображении лица или руки. Обычно Айрис так сильно разводила краски льняным маслом, что они становились текучими и приобретали прозрачность акварели. (Очень похоже на манеру Россетти, сказал по этому поводу Луис, и Айрис хотела спросить, не заметил ли он в ее набросках хотя бы крупицу присущего Россетти таланта, но промолчала.) Мраморную руку она рисовала чаще всего, рисовала с удовольствием, и, хотя ей по-прежнему доводилось совершать ошибки, она не очень расстраивалась, зная, что это всего лишь наброски и что в будущем она от этих ошибок непременно избавится. Наброски понемногу накапливались – по одному в день, – но Айрис не показывала их ни Холману Ханту, ни Милле, и только Луису дозволялось на них взглянуть. Писала она и другие предметы, но рука нравилась ей больше всего. Каждый раз, принимаясь за очередной набросок, Айрис ухитрялась находить что-то новое в расположении пальцев, а то обнаруживала небольшую впадинку у основания ладони, которая раньше ускользала от ее внимания.

По вечерам, когда становилось так темно, что писать было уже невозможно, Айрис тоже не скучала. Она шила платья для Клариссиных «женщин, вступивших на путь исправления», кроила из толстого темно-синего сукна детали лифов, корсажей, юбок, спинок или рукавов – достаточно широких, чтобы не мешать им заниматься домашней работой. Часто она пыталась представить себе этих девушек и женщин, которым представилась уникальная возможность начать новую жизнь. Себя Айрис тоже причисляла к этим счастливицам, хотя так называемое приличное общество наверняка сочло бы, что она-то поступила как раз наоборот, предпочтя честному труду в лавке миссис Солтер праздность и богемный образ жизни (если работа натурщицы – праздность, возмущалась про себя Айрис, в таком случае землекопы и строители – такие же бездельники, как она!).

Как только определились контуры будущей картины «Возлюбленная Гижмара в заточении», у Луиса вышел спор с Хантом, заявившим, что комната в башне, где томится возлюбленная рыцаря, похожа на тюремную камеру в его картине «Клавдий и Изабелла»25, которую он недавно закончил, и что сам мотив спасения Луис скопировал с его же полотна «Валентин защищает Сильвию от Протея»26. Художники, однако, довольно быстро помирились, когда Луис возразил приятелю, что с тем же успехом он может обвинять в плагиате Милле, нарисовавшего свою «Мариану»27 в схожем интерьере. Вдобавок Луис купил Ханту коробку его любимых карамелек, и мир был восстановлен. Хант рассмеялся и сказал, что коль скоро все их картины в той или иной степени затрагивают тему «узилищ», мук ожидания и чудесного избавления, им следует объявить этот сюжет основным для всего Прерафаэлитского братства на весь 1851 год.